Лоцман очарованных берегов

ВПЕРЕД, В КРАСИВЫЕ УЮТЫ

Биография Александра Блока - кладезь информации для психоаналитиков. Отец поэта был деспотичным ревнивцем, оставившим семью, мать - истеричной особой, жаждавшей возвышенной любви. Эти пылкие грезы воплотились в лице отчима-солдафона, чьим кодексом и словарем являлся армейский устав. Букет дополнялся роем тетушек и прочей родни, отягощенной хроническими комплексами на почве неврозов.

В таком котле заквашивалось эгоистичное, ранимое и бескомпромиссное юношеское "я" литератора. Созерцание бытия матери с отчимом сформировало у Саши личное отношение к супружеству как разъедающей грязи, провоцирующей деградацию.

Добавьте к этому философию Владимира Соловьева, заразившую умы российской молодежи начала 20 века. Идеи мыслителя о гипотетической Вечной Женственности толкнули новое поколение на поиск недосягаемого идеала. Толпы романтиков хлынули на улицы и в скверы - искать встречи с Прекрасной Дамой.

Образ мистической незнакомки должен был освятить вызревшие душевные побуждения и стать иконой для молитвенного экстаза. Воплощенное небесное творение предназначалось для экзальтированного созерцания внешней и внутренней красоты Женского Начала.

Понятно, что грязный быт с его неуемной плотской жаждой в этой философии ютился за ширмой. Усмирение буйных вожделений отводилось приземленным солдаткам любви - уличным Евам, чьи лики, уже без нимбов, мелькали в пубдомах больших и малых городов.

Длинноволосая Люба Менделеева, дочь великого химика, была влюблена в начинающего поэта еще с детства. Недосягаемый кумир, с благословения музы воспевавший Прекрасное, кружил головы всему племени гимназисток. А Блок вдруг оценил девическую искренность и непосредственность вдохновенной поклонницы.

Молодые люди обнаружили полное тождество взглядов на трагизм нового века, искусство и религию. И поэт счет трудные искания увенчавшимися долгожданным финалом.

...Свадьбу закатили барскую - не в приходской, а в усадебной церкви. По выходе молодых на паперть их встретили селяне, по-древнему одарившие белыми гусями с хлебом-солью. Нарядные девки на свадебном пиру величали жениха с невестой, за что, как у помещиков, их наделили деньгами да гостинцами...

И СТРАННоЙ БЛИЗОСТЬЮ ЗАКОВАННЫЙ...

Только не знали деревенские, что дома счастливицу ждал настоящий ад. Супруги оказались таковыми лишь на бумаге, и единственным гимном плоти в их отношениях стал благодушный поцелуй на ночь. Этот обычай завел муж-поэт: а как же иначе, ведь любая уступка зову тела уронит, растопчет все святое, что взлелеяли его утонченные галлюцинации.

Засим вечерами он покидал семейный очаг, держа путь на греховный свет красных фонарей. А несчастная половина оставалась исступленно метаться, нетерпеливо ждать шагов на лестнице и засыпать на искусанной подушке, мокрой от горьких слез. Эта невыносимая дань мистике тянулась долгих четыре года...

Когда же страх запятнать непорочность унялся, и естество взяло свое, оказалось, что близость - маскарад линялых красок. Слишком долгое ожидание праздника убило его радость. Титул Прекрасной Дамы оказался глупым эхом юношеских мечтаний, альковное таинство не отличалось от угара домов терпимости.

Супругов охватило взаимное разочарование и обида.

Правда, была полоса возрождения - когда чета ждала своего ребенка. Лицо Блока, зачастую малоподвижное, озарилось тогда внутренним светом.

Мальчик родился болезненным, но счастливый отец не верил тревожным прогнозам: "Что вы, он такой большой!"

Первенца нарекли Дмитрием, в честь деда - Менделеева. Поэтическая рассеянность обрела теперь другое, нежное содержание:

- Что задумались, Александр Александрович?

- Да вот... Как его теперь... Митьку... воспитывать?

Этот бедный Митька умер десяти дней от роду.

Его смерть завершила отчуждение супругов. Жена не могла забыть четырехлетнего унижения, замешанного на ревности. Муж разочарованно каялся в провале эксперимента, имевшего целью разделить любовь и страсть. Ломка душевных ориентиров угнетала творчество, блоковский Пегас воротил губу от рядна с овсом.

Поиски нового идеала продолжились. Зимой 1907 года Александр Блок увлекся актрисой Натальей Волоховой. Для новой таинственной королевы он ринулся возводить стихотворный пьедестал. Все углы треугольника получили свое: Волохова - удовлетворенное тщеславие, поэт - впрыск литературного допинга, его жена Люба - груз ревности. Когда стороны хлебнули досыта, роман сошел на нет.

В 1913-м вулкан страстей пробудился опять. Теперь Незнакомкой оказалась прима столичной оперы Любовь Дельмас. Горячка и томление слуги муз повторились в необузданной форме. Гармония душ и тел возлюбленных придала смысл всей мятежной жизни поэта. Этот альянс возвышался Эверестом счастья и близости на стезе каждого из участников.

Но слишком красивое не бывает вечно. Грозная закономерность этого парадокса оправдалась в который раз. Отчасти по историческим причинам: в терновом венце революции алел 18-й год. Ну, а жена поэта? Она лечилась и мстила тем же ядом: изменой. Коренной и пристяжная вконец разорвали упряжь...

СТРАННЫЙ ДИАГНОЗ

Увы, последняя всепоглощающая страсть - революция - оказалась губительной для Блока. Пафос бунтарской стихии обманом заполонил массы, и наиболее пострадали самые утонченные натуры.

Александр Александрович, в эйфории 1918-го написавший первую советскую поэму о революции - "Двенадцать" - затем возненавидел ее. Та же участь постигла другое творение - "Скифы". Блок не терпел упоминания этих названий и лично стремился уничтожить каждый экземпляр с их текстом. Собственно, от написания этих поэм берет начало медленное умирание Блока.

Из мемуаров К.И. Чуковского: "Он умер сейчас же после написания "Двенадцати" и "Скифов", потому что тогда же оглох. Не в обычном, а переносном смысле. Все для него стало беззвучно, как в могиле. Самое страшное было то, что он перестал творить. То есть он писал, и писал много, но уже не стихи, а протоколы, казенные бумаги, заказные статьи. Когда я спрашивал его, почему он не пишет, в ответ звучало одно и то же:

- Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что никаких звуков нет? А потому - кощунственно и лживо припоминать рассудком звуки в беззвучном пространстве."

В своей пушкинской речи, за полгода до смерти, Блок говорил: "Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и воля тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребячью волю, а творческую - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл".

Александр Александрович слег в марте 1921-го. Его лечили врачи, теряясь назвать диагноз. Началось с болей в ноге. Потом твердили о слабости сердца. Упоминали дистрофию, инфаркт, инсульт и даже застарелый сифилис.

А больной метался в бреду об одном и том же: все ли экземпляры ненавистных "Двенадцати" уничтожены? Не завалялся ли какой? И повторял, как молитву: - Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! И не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задыхаемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!

Но такая хворь не описана в фолиантах по медицине или политологии... Вот и остался Блок, в официальной версии, самым ранним поэтом, воспевшим революцию.

А в неофициальной - человеком, смертью искупившим свои вольные и невольные прегрешения - даже, быть может, позор и вину России.