Не Авель, но и не Каин

УСМИРЕНИЕ "МОСКОВСКОГО ДЕЛА"

Можно долго рассуждать о познаниях либо некомпетенции этого лидера в различных сферах. В дни карьерного возвышения Никиты Сергеевича рядовой люд более занимало другое: продлится или рассеется тьма угнетавшей много лет пролетарской инквизиции? К счастью, Хрущев не подхватил эстафету кровожадности своего учителя. Напротив, ему даже повезло еще при жизни Сталина унять одну из его финальных маниакальных инициатив - "московское дело".

Из мемуаров Никиты Сергеевича мы узнали, что в 1949 году вождь перевел его из Украины в Москву - секретарем городского и областного парткомов. И одновременно вручил для ознакомления некое заявление. То был донос на предшественника Хрущева в Белокаменной. По моде тех времен, бумага обличала коварный заговор, лелеемый упомянутым функционером Поповым с группой единомышленников.

В конце декабря, после юбилейных торжеств в честь своего 70-летия, Иосиф Виссарионович снова заговорил о документе. Из книги Хрущева: "Сказал и смотрит прямо в глаза. Я говорю:

- Ознакомился.

- Ну, как?

- Это какие-то мерзавцы написали или сумасшедшие.

Сталин как дернет носом вверх. Он очень не любил, когда не доверяли таким документам. А я продолжал, что абсолютно убежден в лживости заявления. Говорил, что знаю Попова и многих упомянутых в доносе - это честнейшие люди. Настаивал на их полной невиновности.

Видимо, такой уверенный тон повлиял на Сталина. Он еще раз переспросил для успокоения, а я с жаром твердил:

- Безусловно, Иосиф Виссарионович, донос не заслуживает внимания. Я не знаю автора, но он или провокатор, или сумасшедший.

Сталин зло выругался, но на том все и кончилось. Можно только гадать о последствиях, согласись я с подозрением вождя. Стоило лишь поддакнуть, арестовали бы и Попова, и всю эту группу.

Они, видимо, сознались бы, - вот вам и шпионский центр в столице. А я - человек, которому бы приписали его раскрытие и разгром. Ведь это же низость, а фактически так и было с Ленинградом.

... А Попова мы с Маленковым вывели за пределы Москвы. Послали его, кажется, директором громадного завода в Куйбышев. Бывало, Сталин иногда вспоминал: - А где этот Попов?

Отвечаем: - Давно в Куйбышеве.

Он успокаивался. Волга - это далеко от столицы, и человек, даже возможный заговорщик, там уже не опасен.

...А Попов, говорили, до конца негодовал, злился на меня. Не понимал, что не осуждать, а спасибо говорить надо. Тогда, в 1949 году, он бы погиб. Так бывает: человек недоволен тем, кто подставил спину в его защиту. А я тогда рисковал. Если бы Сталин мне не поверил, решил бы, что и я заговорщик - загремели бы вместе.

Вот такие времена опять наступали. После войны снова возвращались к мясорубке 1937 года."

НОЧНОЙ ДОКЛАД

Но главным поступком жизни Хрущева, Джомолунгмой его карьеры и Рубиконом судьбы, оказалось выступление на ХХ съезде КПСС. Точнее - вторая речь на этом форуме коммунистов. Первой, как и требовал регламент, был отчет Никиты Сергеевича как лидера партии. В этой части все прошло гладко: доклад был хорошо принят и одобрен многочисленными ораторами.

Другое же слово - тавро на чело сталинизма, вердикт многолетним злодеяниям, озвученный свидетелем и участником эпохи - было личной инициативой Персека.

Конспектом этой речи стали материалы расследования, выполненного комиссией Поспелова - секретаря ЦК и многолетнего редактора газеты "Правда". Личность этого человека, рабски верившего Сталину и рыдавшего на его похоронах, отметала мысли о предвзятости.

После оформления итогов работы комиссии впору было лить слезы уже по другому поводу. Обнаружилась фактология вопиющего многолетнего беззакония.

Ее-то и рвался огласить Хрущев, совестливо упреждая будущие откровения выживших узников ГУЛАГа. Лидера уговаривали смолчать, забыть, перетерпеть. Ворошилов и Каганович налегали:

- Что ты?! Как же так?! Разве можно все рассказать съезду? Как это отразится на авторитете нашей партии, нашей страны? Это же в секрете не удержишь! И нам тогда предъявят претензии! А что мы скажем о нашей роли?!

Инициатор обличения возражал:

- Преступления-то были? Нам надо самим сказать, что были. Спрашивать нас будут уже на суде, а я не хочу такой ответственности.

Но Молотов и Ворошилов усердствовали:

- Кто нас спрашивает?! Кто нас спрашивает?!

...Но получилось, как получилось. Никита Сергеевич выступил с материалами комиссии Поспелова в ходе особого ночного заседания (якобы для прений по отчету ЦК). Так родился доклад ХХ съезду о злоупотреблениях Сталина.

Копии выступления с грифом "секретно" были разосланы по низовым парторганизациям. Переслали стенограммы и братским компартиям - откуда, естественно, сведения разошлись по всему белу свету.

Ну, а официально эти сведения подтверждены не были. На вопрос западных журналистов тот же Хрущев твердо ответил, что никакого документа о культе личности генералиссимуса в глаза не видел. И не моргнул этими самыми глазами.

ОТСТАВКА

Через 8 лет, на октябрьском (1964 г.) Пленуме ЦК, выступившие в один голос потребовали смещения Хрущева со всех занимаемых должностей. Ему инкриминировались разные грехи: и отчаянное положение сельского хозяйства, и неуважительное отношение к Президиуму ЦК, и линия, которую он проводит... Ораторы, кроме Микояна, выступали единым фронтом.

Однако критикуемый, вопреки догадкам, не стал цепляться за власть. Тому же Анастасу Ивановичу, как посреднику, Хрущев телефонировал на ночь глядя, что, если все хотят сместить его, то возражений не будет: "Я уже стар и устал. Пусть теперь справляются сами. Главное я сделал. Отношения между нами, стиль руководства поменялись в корне. Разве кто-нибудь мог даже заикнуться Сталину, что он нас не устраивает, и предложить ему отставку? От нас бы мокрого места не осталось. Теперь все иначе. Ушел страх, и разговор идет на равных. В этом моя заслуга. А бороться я не буду".

Утром вышесказанное было подтверждено собственноручно написанным заявлением Хрущева. Покидая заседание, новоиспеченный отставник упрекнул бывших соратников в трусости - всяк из них раньше лишь услужливо поддакивал, не критикуя грехи начальника, если таковые были. Аудитория молча проглотила обиду.

Дома Хрущев швырнул в угол свой портфель с какими-то бумагами, подготовленными канцелярией для оказавшегося роковым заседания. Эти бумаги так и остались непрочитанными. Хозяин до самой кончины больше не прикасался ко враз опротивевшим атрибутам бывшей работы.

Вечером снова заглянул Микоян (в Петрово-Дальнем его коттедж был под №34, а у Хрущева - под №40).

- Меня просили передать следующее, - вполголоса начал сосед. - Нынешняя дача и городская квартира (особняк на Ленинских горах) сохраняются за тобой пожизненно.

- Хорошо, - буркнул пенсионер. - Я готов жить там, где мне укажут.

- Охрана и персонал тоже сохранятся, но людей заменят, - замявшись, продолжил гость. - Будет установлена пенсия 500 рублей и закреплен автомобиль...

Разговор закончился. Собеседники вышли на площадку перед особняком. Хозяин поблагодарил за дружеское отношение. В ответ Микоян обнял и расцеловал Хрущева. Тогда еще в руководстве не было принято лобызаться, и это прощание всех тронуло...

Один, быстро и не оглядываясь, ушел. Другой, глядя ему вслед, остался. Больше товарищи по партии никогда не встречались.

ПОХОРОНЫ

Умер Никита Сергеевич от инфаркта миокарда 11 сентября 1971 года. Официальное сообщение о его смерти газеты напечатали только в день похорон. Никакого сообщения о дате, месте и времени погребения не было.

Могилу бывшему Первому секретарю ЦК КПСС и Предсовмина СССР вырыли на Новодевичьем кладбище. С утра погост оцепили несколькими линиями: снаружи - десяток заполненных вояками грузовиков, поближе - милицейские чины, у самой ограды - люди в штатском. Зевакам преодолеть цепи охраны было невозможно. Правдами и неправдами у входа насобиралось человек 15 (доктора наук, академики), явившихся без пропуска. В калитку с надписью "Закрыто. Санитарный день" их пустили вместе с бесцеремонными репортерами западных СМИ, коих вокруг могилы насобиралось человек 60. Провожающих усопшего было сотни две - в основном лиц, убеленных сединами, не иначе - бывших репрессированных.

Семидесятисемилетний Никита Сергеевич лежал в гробу на подиуме среди цветов. В ногах алели подушечки с тремя звездами Героя Соцтруда и орденами. Лицо покойного являло значительность, далекую от прижизненного выражения. Рядом находились члены семьи усопшего.

Выступил какой-то человек, речь которого утонула в шуме журналистов и стрекотании камер (микрофон и усилители у могилы отсутствовали). Далее слово взял Сергей Никитич, сын. Он говорил о важных постах, занимаемых отцом. Упомянул добросердечие покойного и беспристрастный суд истории над его делами. Потом от имени репрессированных воздала хвалу славному имени весьма немолодая женщина.

Неожиданно подскочил ловкий распорядитель и унял речи над одром, принуждая близких к торопливому прощанию. Родня и знакомые, подгоняемые людьми в штатском, засуетились у гроба. Среди венков мелькнула лента "Никите Сергеевичу Хрущеву от А. И. Микояна". Через короткое время гроб спешно нырнул, замелькали лопаты. Еще не вырос холмик, а оркестр сыграл Гимн Советского Союза. Распорядитель уверенно предложил: "А теперь расходитесь, товарищи".

Но никто не уходил. Люди топтались под неуютной моросью. Нине Петровне, вдове, стало плохо. Ее с сыном увезла машина. Дочь, Рада Никитична, поблагодарила окружающих и побрела одна. Толпа начала медленно растекаться...

Скоро новые власти поняли, что дали маху, похоронив Н. С. Хрущева в доступном для людей месте. А потому сбили ажиотаж типично: взяли, да и закрыли кладбище для посещений.

Со временем Э. Неизвестный принял заказ на монумент от семьи Никиты Сергеевича. Давняя вражда скульптора и лидера партии успела закончиться миром. Начиная работу над памятником, Эрнст изрек: "Хрущев при жизни испортил мне несколько лет, теперь сделает это и после смерти. Но заказ я выполню, потому что сам хочу. Покойный того стоил."